Ответ на статью А. И. Солженицына «Размышления над Февральской революцией» — Официальный сайт Яны Седовой
Ответ на статью А. И. Солженицына «Размышления над Февральской революцией»

Ответ на статью А. И. Солженицына «Размышления над Февральской революцией»

Статья А. И. Солженицына «Размышления над Февральской революцией» к 90-летию Февраля была опубликована в «Российской газете». До этого статья уже публиковалась как минимум дважды, а сейчас издана отдельной брошюрой и разослана всем крупным российским чиновникам – как объясняет редактор «Российской газеты» В. Фронин, чтобы на предстоящих в 2007-2008 гг. парламентских и президентских выборах не повторить ошибок 1917 года.

Сама по себе статья – это глава из «Красного колеса», написанная в 1980-1983 гг. и исключенная автором из текста книги. Здесь собраны выводы из событий, описанных в «Марте Семнадцатого».

Природа революции. По мнению Солженицына, революция была «стихийным движением запасных батальонов», против которого правительство оказалось «слабее мыши». Подробнее формирование этого движения автор не рассматривает. Например, ничего не говорится о том, что распоряжение держать эти запасные батальоны в Петрограде было сделано генералом Поливановым, известным своей дружбой с оппозиционными общественными кругами, а приказ Николая II вызвать в Петроград в противовес этим батальонам гвардейскую кавалерийскую дивизию не был исполнен генералом Гурко, дружным с теми же кругами. Солженицын не отступает от общепринятой (едва ли верной) точки зрения на деятельность оппозиции, в соответствии с которой она только подготовила революционное настроение общества, а сама революция была стихийной. В «Размышлениях» результат оппозиционной деятельности назван «либерально-радикальным Полем», силовые линии которого «пронизывали и подчиняли все мозги в стране». Это «Поле» и лишило правительство и военное руководство способности сопротивляться. Впрочем, наибольшую ответственность Солженицын возлагает не на них.

Виновники революции. Виновники здесь не в смысле организаторов, поскольку по «Размышлениям» февральская революция была стихийной. Вину Солженицын возлагает на тех, из-за чьих действий петроградский мятеж кончился удачей и стал революцией, и в первую очередь на представителей правящей династии.

«За крушение корабля – кто отвечает больше капитана?» – говорит Солженицын и треть «Размышлений» посвящает Николаю II и разбору его недостатков и ошибок.

«Противодар – притягивать к себе ничтожества и держаться за них». При этом можно было бы вспомнить многолетний эсеровский террор, который целенаправленно выкашивал самых ярких представителей власти (Столыпин), и мировую войну, сыгравшую аналогичную роль, но в военной сфере (генерал Самсонов). Сознание тех, кто остался в живых, было, как правило, развращено распутинской легендой, так что они не верили Императору, а потому работать с ним были неспособны. После этого Императору выбирать особенно и не приходилось.

Николай II «опасался применить военную силу против своего народа прежде и больше нужды». «Быть христианином на троне – да, – но не до забвения деловых обязанностей, не до слепоты к идущему развалу». Здесь хорошо бы еще вспомнить старый добрый совет генерала Воейкова открыть Северный фронт и сдать мятежный Петроград немцам, чтобы они навели там порядок. Николай II на все такие действия был, разумеется, неспособен.

«Сам более всех несчастный своею несилой, он никогда не осмеливался ни смело шагнуть, ни даже смело выразиться». А разве не смелым шагом было принятие Императором верховного командования во время небывалых отступлений русской армии? А предложение Европе всеобщего мира на Гаагской конференции? А как он обходил раненых солдат на передовой, под пулями, или делал смотр войскам на виду у неприятельских аэропланов? Смелых шагов в его жизни было немало; смелых фраз куда меньше; как часто у других бывало наоборот! Пастернаковский доктор Живаго говорит о последнем Государе: «Он должен был произнесть что?нибудь такое вроде: я, мой меч и мой народ, как Вильгельм, или что?нибудь в этом духе… Но, понимаешь ли ты, он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости».

«Едва услышал об опасности своей семье – и бросил армию, бросил Ставку, бросил пост Верховного – и помчался к семье». Оставаться в безопасной Ставке в февральских условиях было бы нехорошо, а с характером Николая II – и вовсе невозможно. Люди, разработавшие план февральского переворота, это хорошо понимали.

Стремление Императора к своей семье понятно. У него ничего общего не было с тем тоталитарным чувством, описанным Д. Андреевым, когда правитель начинает желать гибели своему наследнику, как это было с Иваном Грозным, Петром I и Сталиным. Однако прежде всего Николай II стремился не к семье, а к России. Он ехал в Царское Село не только потому, что там находилась его семья (ее, как замечает Солженицын, можно было оттуда и вывезти), а еще и потому что как раз из Царского Села он и управлял страной, потому что как Император он в тот момент был нужнее, чем как Верховный главнокомандующий.

Вскоре судьба это подтвердила. Перед отречением у Императора двое суток не было никаких известий о семье, кроме многозначительных намеков на то, что пока Государь размышляет над отречением, его семья в Царском без охраны. Когда наконец приехали из Петрограда Гучков и Шульгин, свита стала расспрашивать их о своих семьях, оставшихся в столице; Император же в течение трех часов слушал Гучкова, обсуждал возможные последствия отречения и подробности манифеста, назначал новых председателя правительства и Верховного главнокомандующего, – и только прощаясь с думскими депутатами, спросил у них о судьбе своей семьи. И даже после отречения он поехал не в Царское Село, а в Ставку, на этот раз, видимо, чувствуя себя скорее Верховным главнокомандующим, чем Императором. После этого он еще пять дней находился в Ставке и только после этого поехал к семье.

«…почти без внешнего нажима сам извихнулся из трехсотлетнего гнезда, извихнулся больше, чем от него требовали и ждали». Я не знаю, что значит «извихнулся», хотя звучит не очень-то лестно. Но Императору только и оставалось, что отречься от престола, после того, как столько его подданных, называющих себя монархистами, ему в лицо заявили о необходимости этого отречения.

«Николай II не понимал закона, он знал только свое отцовское чувство. Было бы грубо, а заметить можно и так: кто же выше – сын или русская судьба?» Действительно, Император отрекся не только за себя, но и за сына; в той обстановке передавать престол Наследнику было бы губительно и для 12-летнего больного мальчика, и для страны, и отречение именно в пользу брата необдуманным не назовешь. Кстати, Г. М. Катков по этому поводу сказал: «Ведь никак нельзя было требовать в тот момент от человека в положении Николая II, чтобы он давал советы думскому Комитету, как им лучше удержать в руках только что вырванную у него власть, а тем более – как это сделать за счет покоя и сохранности его собственной семьи».

«А еще выше: он всю жизнь понимал свое царствование как помазанье Божье – так и не сам же мог он сложить его с себя, а только смерть». Похожую мысль Император высказывал перед своим отречением. Государь отлично понимал, что отрекаться не может, но в его телеграмме об отречении говорилось: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России».

«Слабый царь, он предал нас.

Всех нас – на все последующее». Таким образом, Александр Исаевич начал с критики известной точки зрения, что все предали Николая II, и закончил выводом, что Николай II предал всех.

Затем в «Размышлениях» вполне справедливо достается главнокомандующим, мгновенно перешедшим на сторону революции. «Их всех – победило Поле» (и самого Государя, добавляет Солженицын).

«Концом монархии стало отречение Михаила». «Его отречение и превратило смену монарха в революцию». Великий Князь Михаил Александрович «хуже чем отрекся» и «передал Временному правительству такую абсолютную власть, какою не обладал и сам». Едва ли у Великого князя был выбор. Масонские лидеры, составившие для него манифест об отречении, знали, о чем написать.

«Династия покончила с собой, чтобы не вызвать кровопролития или, упаси Бог, гражданской войны». Это, возможно, аллюзия на слова И. А. Ильина: «Династия в лице двух Государей не стала напрягать энергию своей воли и власти, отошла от престола и решила не бороться за него. Она выбрала путь непротивления и, страшно сказать, пошла на смерть для того, чтобы не вызывать гражданской войны». «И вызвала – худшую, дольшую, но уже без собирающего тронного знамени», – добавляет Солженицын.

«Вот наконец «перепрягли лошадей во время переправы» – и что же? кого же?..». «Министерство, вкруговую безответственное» уничтожило «по всей России всякую администрацию». Дальше – анализ состава Временного правительства, после которого больше всего жаль «анекдотического» князя Львова, честного и мечтательного человека. О масонских представителях в правительстве – вскользь.

Причины революции. «…в Феврале хоть и могли быть немецкие дрожжи – однако российская опара взялась!» – так что не в немецких интригах следует искать причины революции, так же как и не в недостатке хлеба в Петрограде.

Другое дело война. «Вся эта война была ошибкой трагической для всей тогдашней Европы, а для России и трудно исправимой». Здесь Солженицын в очередной раз делает свое любимое сопоставление России Императорской (Первая Мировая война) и Советской (Вторая Мировая война) – как обычно, не в пользу СССР.

«И все же не сама по себе война определила революцию. Ее определял издавний страстный конфликт общества и власти, на который война наложилась» (опять «Поле»).  При этом, с одной стороны, «дремота» монархии (хотя реформ при Николае II было достаточно, в том числе до и после Столыпина), с другой «дремота» дворянства.

«В дни величайшей национальной катастрофы России Церковь – и не попыталась спасти, образумить страну». Солженицын повторяет известную мысль Бердяева о том, что русский коммунизм непосредственно укрепился не духовной почве православия, и в отличие от Бердяева, видевшего в этом явлении духовный, почти мистический смысл, видит в нем признак слабости Церкви.

И наконец Солженицын вспоминает фразу, слышанную им в детстве: «Смута послана нам за то, что народ Бога забыл», – и «это привременное народное объяснение уже глубже всего того, что мы можем достичь и к концу XX века самыми научными изысканиями».

Результаты революции. «Теперь мы видим, что весь XX век есть растянутая на мир та же революция.

Это должно было грянуть над всем обезбожевшим человечеством. Это имело всепланетный смысл, если не космический». Февральская революция, по Солженицыну, оказалась для двадцатого века тем же, чем французская для девятнадцатого. И дала дорогу октябрьской.

 

В центр своей статьи Александр Исаевич вполне справедливо помещает отречение Николая II и его брата. Не будь этих двух отречений – не было бы и революции. Солженицын возражает против пути непротивления и возлагает ответственность на тех, кто стремился к этому пути, – от последнего Императора до князя Львова. Правда ли, что цель оправдывает средства, – каждый волен решать по-своему. Но только в той России люди, несогласные с этим знаменитым лозунгом, могли появляться так часто и делать так много.

В «Размышлениях» проскальзывает еще одна мысль: «Монархисты в эмиграции потом десятилетиями твердили, что все предали несчастного Государя и он остался один как перст. Но прежде-то всего и предали монархисты: все сподряд великие князья, истерический Пуришкевич, фонтанирующий Шульгин, сбежавшие в подполье Марков и Замысловский, да и газета-оборотень «Новое время». Даже осуждения перевороту – из них не высказал открыто никто»

 

Наша страна. Апрель 2007 г.